Мой ребёнок от тебя - Страница 22

Ничего себе, уже завечерело. Сколько же меня там разукрашивали? Показалось, что Венечка сердится, стала ждать чего-то вроде нервного припадка с криком и руганью, не знаю почему, атмосфера как-то вокруг него накалилась. Но ничего похожего – дружелюбно, можно сказать, ласково, Венечка сообщил:

– Я машину на стоянку отогнал, отсюда минут семь пешком. Прогуляемся?

Я взяла его под руку, не только в качестве проявления участия, но и вполне с утилитарным значением, туфли страшно неудобные. Он взглянул мне на ноги.

– Слушай, сними ты их.

– А свои я там, в салоне оставила. Вернуться?

– Иди, вон там сядь, – он указал на павильон автобусной остановки, – я сейчас.

Не к салону пошёл почему-то, совсем в другую сторону. Через пять минут возвращается с коробкой. Открывает – там кроссовки с ядовито-жёлтой надписью NIKE. Я неловко наклонилась – платье обтягивает в самых неподходящих местах.

– Подожди, дай. – Он присел на корточки, своими руками снял с меня туфли.

– Вень, я ещё не настолько беременна.

– Сиди спокойно, не мешай доктору оперировать.

Мне вдруг вспомнилось, как отец, ещё здоровый и довольно молодой помогал рано располневшей маме сапоги застёгивать. В этом был такой интим. Я-подросток до красноты смущалась. Умеет, однако, доктор доставить девушке удовольствие. Пока я млела и покрывалась гусиной кожей, он напялил кроссовок и стал зашнуровывать.

– Нормально?

– Да, отлично. Правда, видон у меня тот ещё получился.

– Наплевать.

– Ну, если ты считаешь, что чем чуднее, тем моднее, то хорошо.

Он подал мне руку, и мы пошли потихонечку.

– Ребята! Вы туфельки забыли! – Окликнул нас какой-то дедушка.

– Пригодятся кому-нибудь, – отозвался Венечка.

– Как, а разве для пати они не нужны?

– Планы меняются. Пати состоится без нас. Извини, в другой раз потусим.

– Не извиняйся, я не хотела идти. Такие мероприятия не по мне.

– Погуляем ещё? Ты, наверное, есть хочешь?

– Нет, абсолютно. С удовольствием прогуляюсь, щёки горят, остудиться нужно.

Мы шли вперёд, куда глаза глядят, и продолжали держаться за руки. Ладонь запотела и зачесалась, но я из суеверного ревнивого упрямства своей руки не отняла. И он, почему-то, тоже. Вышли в Лаврушинский, прошли насквозь, постояли немного на мостике, увешанном «любовными замочками», почитали имена. Руки пришлось разжать. Перешли на сторону Болотной, двинулись вдоль по набережной. И всё это почти молча, так, две-три ничего не значащие фразы. Но никакой неловкости, наоборот, хорошо. Из груди вырывались признанья, но я отдавала себе отчёт, насколько они неуместны.

– Туда не пойдём. – Он указал рукой на шемякинскую скульптурную группу.

– Не нравится тебе?

– Нет, ничего, просто сейчас не под настроение. Это для тех, у кого ориентация не потеряна.

– В каком смысле?

– В смысле знают, что хорошо, что плохо, где верх, а где низ, что белое, а что чёрное. И ни секунды не сомневаются. И уж конечно сами всегда на правильной стороне.

– Ты очень, очень хороший. Ты лучше всех на свете. Можешь не сомневаться.

– Слушай, моя мать покончила с собой, когда мне было девять лет. Много позже я выяснил, жена человека, от которого мама посмела родить ребёнка, то есть, меня … она не просто травлю устроила, а намеренно, планомерно её уничтожала. Той женщине было за что бороться, и, в сущности, правда была на её стороне. Так или иначе, она победила. Я остался один. Меня отправили в детский дом, потому что отца своего я не знал. А он знал обо мне, просто ему было некогда. Девяностые годы, большие дела люди делали, большие состояния сколачивали. В общем, три года, пока у него руки до меня не дошли, я провёл в интернате в Подмосковье; или в аду, для тихого домашнего мальчика, прекрасно помнящего свою маму, разница небольшая. А когда он всё-таки обо мне вспомнил, то отправил в такой же интернат, только в Англии. Я не знал, что я его сын. Довольно долго не мог понять, зачем этот человек дал мне свою фамилию. Из интерната в Рузе не сам забирал, послал помощников. Привезли ненадолго в дом к нему, где обезумевшая от ревности женщина подвергла меня остракизму. У них, ведь, свой сынок, на три года старше. Я искренне не понимал, зачем он усыновил меня. Лет до шестнадцати продолжал сомневаться, что я ему родной... К чему я это всё? Ах, да, добро и зло. Как бы тебе объяснить, он очень богатый человек. Из тех, кого здесь, в России, называют олигархами. Я не слежу за его успехами, но в юности как-то полюбопытствовал, тогда его состояние оценивали примерно в пять миллиардов долларов. Это лет двенадцать назад. Сейчас не знаю, больше или меньше. Я уверен, у него ещё есть дети, но официально он только двоих признал. То есть, именно призна́л меня одного, а от законной жены единственный сын, Борис. Ты, кажется, его видела? Он наркоман. Если коротко: я, байстрюк, не имеющий права на жизнь ублюдок, извращенец и выродок, становлюсь первым номером в очереди на наследство. Извини за сумбур. Другую лучше историю расскажу. Перед отъездом из Лондона, я встретил Виктора. В больнице практику проходил, ну и познакомились. У него там семья была, жена и две её дочери. Если б ты видела, как они с ним обращались. Капризы, упрёки, нервотрёпка непрерывная. До сердечного приступа его довели. Он сейчас на десять лет моложе выглядит, чем тогда, четыре года назад. Я его полюбил. Но всё равно не остался там, уехал. Вите сказал, хочешь, мотайся туда-сюда, хочешь, переезжай совсем. Не представляешь, что это было! Борьба не на жизнь, а насмерть. Интриги, угрозы, разборки, психоз самый настоящий. Грязный извращенец сбивает порядочного человека с пути истинного, склоняет к богопротивному противоестественному сожительству, одурманивает, зомбирует! Понимаешь теперь мою мысль?